Математик Григорий Перельман, доказавший гипотезу Пуанкаре, которая до него считалась недоказуемой, и отказавшийся от миллионнодолларовой премии за это трудовое свершение, благодаря чему стал известен широчайшей публике, уехал работать в Швецию.
В связи с миллионом зародилось мнение, что Перельман, как большинство гениев, человек со странностями. Но если он действительно со странностями, то уехал бы в Бангладеш или Мали, а не в Европу.
Уже высказывались вероятные (и немногочисленные) причины отъезда, среди которых преобладала одна: Перельману было нечего кушать. Он жил с мамой на мамину же пенсию. Все снимки великого математика папарацци делали во время его походов в ближайший магазин за хлебом и кефиром – видимо, единственной еды, которая была Перельманам по карману. Сообщалось также, что ректор одного из питерских вузов предлагал ему должность с окладом 17 тысяч рублей. Григорий отказался. Но это мелочи – ему предлагали стать академиком РАН, а этих почтенных господ у нас кормят более-менее досыта. Но он и в академики не захотел. Почему? Трудно сказать. В общем, все варианты в пользу тех же странностей – человек он нелюдимый и ничего, кроме мамы с математикой, знать не желает.
А вот поди ж ты – уехал и живет теперь в шведском городке, в своем доме, работает по заказу какой-то фирмы (надо полагать, не за 17 тысяч), и так его там ценят, что сказали – на службу можешь не приходить, трудись дома.
Привычная история о том, что гении в России голодают, не совсем получается. Равно как и про пресловутую утечку мозгов, поскольку «мозги» большей частью утекают за тем самым миллионом, который Перельман презрел.
Тогда что, помимо странностей? Из всех версий, по-моему, заслуживает внимание только одна (из газеты «Взгляд»): Перельману было не столько голодно, сколько скучно. Шведы сумели приманить этого человека прежде всего какой-то интересной для него задачей, а зарплата с домиком стали только сопровождением. Что ему, спрашивается, было делать у нас? Высчитывать «коэффициент вовлеченности персонала компании в производственную деятельность»?
В последние десятилетия само понятие востребованности ученого (и вообще любого выдающегося спеца) в нашем сознании оказалось накрепко привязано к материальному. Платят мало, вот и утекают они. Но это не так, а если про гениев – совсем не так.
Никогда не забуду, как Жорес Алферов вскоре после получения Нобелевской премии показывал телевизионщикам ту самую лабораторию, в которой сделано мировое открытие: какие-то баночки из-под майонеза, резинки от денег, прищепки, детали пылесоса «Ракета»… Утрирую, конечно, была там аппаратура посерьезнее, хотя, как говорил сам лауреат, очень старая. Все понятно: 90-е годы, наука в полном провале. Не хочу при этом рассуждать о патриотизме Алферова (это само собой), ни тем более о русской удали (если мы на майонезных банках такие вещи творим, то на «ихние» коллайдеры нам и вовсе плевать) – дело в другом. Гений раскрывается, когда есть достойная его цель. Тогда он проявляет свое невиданное упорство, доходящее вплоть до самоуничтожения, – как Шампольон, разгадав письмена Египта, умер в 42 года от перенапряжения, с Микеланджело срезали приросшие к ногам сапоги – несколько месяцев он не спускался с лесов, расписывая собор Святого Петра…
А если нет перед гением задачи выше, чем высчитывать «коэффициент вовлеченности», сдохнет гений от тоски, не успев проголодаться.
Как ни печально это звучит, но советская власть, томившая гениев в шарашках, а потом, при очень сытном кормлении, следившая за каждым их шагом, такие задачи ставить умела. Она говорила: сделайте-ка, товарищи, что-нибудь такое, чтобы империалисты офонарели на ближайшие 15 лет, – марсианский зонд, баню в космосе, искусственную кровь, сенокосилку с вертикальным взлетом или что-то в том же роде – вы лучше знаете что. Родине это очень, ну просто очень нужно.
Конечно, говорят, что тогда были времена другие, но они всегда «другие». При этом факт остается фактом: гениев держит уровень задач, которые ставят государство и в целом общество, а уж потом «сопутствующие факторы».
Почему у нас не могли сочинить подходящую задачку для Григория Перельмана – отдельная тема. Но думать об этом надо, и чем чаще, тем лучше.
